КУДА ИСЧЕЗЛИ ДЕНЬГИ?

Мария хлопотала на кухне, как всегда, стараясь сделать несколько дел одновременно, пока не проснулась орава. «Оравой» она называла свое многочисленное семейство. Итак, наливаем свежую воду для Пегги (сволочи, а не дети, они бы еще слона притащили в дом!), ставим на стол три обычные тарелки для старших, тарелку-непроливайку для самого маленького, ну и, наконец, прибор для нее самой. Именно столовый прибор — вилка, нож и белая накрахмаленная салфетка в кольце. Пусть дети смотрят, учатся. Конечно, у хозяев, у Фуксманов, и фарфор, и серебро настоящие, дорогие. Мария прекрасно помнила, как однажды Рене — девица, вместе с ней работающая у Фуксманов, — неосторожно задела тарелкой о край кухонного стола. Трудно сказать, кто тогда перепугался больше, — сама хозяйка или эта дуреха Рене. Фарфор-то у них бесценный, привезенный еще дедом нынешнего хозяина откуда-то из Европы. Не то что ее посуда, купленная в «Уоллмарте»…
Она посмотрела на часы: до пробуждения оравы оставалось еще минут десять-пятнадцать. Значит, можно немного посидеть в тишине и покое. Потом начнется обычная дневная суета, и отдохнуть получится только поздно вечером. Если, конечно, хозяйке не приспичит вызвать Хулио, их шофера, и отправиться по делам. Хотя на самом-то деле Мария догадывалась, какие могут быть у хозяйки дела с Хулио — молодым здоровым пуэрториканцем. Такие вещи ведь не скроешь, они, что называется, носятся в воздухе. Поэтому Мария даже обрадовалась, когда однажды днем случайно натолкнулась на опрокинутую на кухонный стол постанывающую Рене и потного хозяина со странным перекошенным лицом. Как будто он не с девкой баловался, а ему это самое дело дверью защемило. Ну и ладно, ну и хорошо, что хозяин не ее выбрал. Лично ей, Марии, неприятности с хозяйкой совсем ни к чему. Ей работать нужно. Да и вообще, хозяин хоть и не очень противный, но старый (лет сорок пять, наверное) и весь какой-то дерганный. Не говоря уж о том, что Бог хоть и есть любовь, как убеждает проповедник в церкви (Мария бросила косой взгляд на распятие, что висело под часами), но последствия-то от этой любви вон они, в комнате спят. И их, между прочим, кормить надо. Одной. Так что ну ее, эту любовь.
Вот если бы у нее было столько денег, сколько у Фуксманов, тогда другое дело… А так, без настоящей любви, ей вполне хватает визитов бойфренда Хорхе. Они обычно долго ждут, пока угомонятся дети, и устраиваются вот на этом самом столе. А потом он уходит домой прямо посреди ночи. Потому что ни у нее, ни у него нет денег на лучшее жилье. Не говоря уж о гостиницах. Хорхе все время обещает, что не сегодня завтра заработает кучу денег. Только знает Мария эти его заработки. Вечно ввязывается в какие-то темные делишки. Того и гляди, пристрелят. А денег все равно как не было, так и нет.
Вообще, сколько Мария себя помнила, денег вечно не хватало. И не то чтобы Мария когда-нибудь по-настоящему мечтала о богатстве и роскоши. Нет, она с малолетства привыкла к тому, что нужно донашивать вещи старшей сестры и покупать продукты в дешевых супермаркетах. Сама она хотя бы родилась и выросла здесь, в Южном Бронксе. А родители рассказывали, что у них на родине, в Мексике, жилось куда хуже. Частенько там и жрать-то было нечего… Так что миллионы, как у Фуксманов, ей абсолютно ни к чему. Но, конечно, здорово было бы хотя бы короткое время пожить в таком доме, как у них. И чтобы не она им прислуживала, а, скажем, хозяйка ей. Мария представила себе красивое, но растерянное лицо хозяйки, вытирающей пыль… ну еще бы, она ведь не способна ни постирать, ни погладить, ни в квартире убрать. С такой прислугой намаешься. Тем более, что уж Мария-то точно знает, кто работает, а кто только глазки хозяину строит…
Мария усмехнулась. Нет, они какие-то совсем уж беспомощные, эти богачи. Вот если бы денег вовсе не существовало... Давным-давно Мария слышала от кого-то, что вроде бы когда-то были такие люди, которые хотели отменить деньги совсем. Ну, чтобы все было по справедливости, как в Царстве Божьем. Если ты работаешь, то и получаешь бесплатно все, чего захочешь. А если так, как Фуксманы, то ни черта тебе не обломится. Иди-ка, поработай прислугой или еще кем… вот тогда совсем другое дело!
Только люди эти правильные жили где-то далеко, кажется, в Сибири… Она посмотрела на свой кухонный стол, покрытый старой растрескавшейся клеенкой, на расставленные тарелки, окинула мысленным взглядом комнатушку, где сейчас вповалку спала ее орава. И какие-то новые, незнакомые ей прежде мысли завертелись у нее в голове. Что же это получается? Вот так день за днем, целую жизнь, кормить детей завтраками и ужинами, пропадать до позднего вечера на работе, экономить и выкручиваться, чтобы хватило на все самое необходимое… А ведь ей-то уже двадцать четыре года! Скоро и жизнь пройдет… А потом что? Проповедник (снова косой взгляд на распятие) еще говорил, что Бог — он любит всех. И лично ее, Марию. Нужно только быть хорошей и выполнять все заповеди. Мария вдруг вспомнила рассказ о святом Петре. О том, как тот, встретив Иисуса, выбросил все деньги на дорогу. Отказался от них совсем. Значит, не только те сибирские ребята были против денег, но и сам Иисус…
Мария нащупала на груди крестик из дешевого золота и на сей раз прямо и пристально посмотрела на распятие на стене. Нет, правда, она ведь просит не только для себя! Это же для всех людей на свете, ну, не считая богачей, вроде Фуксманов. Пусть Господь сделает так, чтобы сегодня, вот прямо сейчас исчезли на земле все деньги! Она же никогда Его ни о чем не просила! Даже когда рожала своего старшенького, и было больно и страшно, она к Нему не обратилась за помощью. А сейчас просит. Очень-очень просит...
Трудно сказать, что тут произошло. Мария даже и не пыталась понять. Кажется, грязная тучка, с самого утра болтавшаяся на небе, куда-то уплыла, и яркие солнечные лучи, отразившись от начищенного лба Иисуса на медном распятии, ослепили Марию. От неожиданности она даже закрыла глаза. А когда открыла, то вокруг нее вроде бы ничего не изменилось. Желая окончательно убедиться, что все в порядке, Мария встала с табуретки и сделала шаг к окну. Там, внизу, как это всегда бывает по утрам, тянулась в сторону Манхэттена бесконечная череда машин, пешеходы спешили на работу, в общем, все казалось вполне обыденным. Мария перевела дух.
Она отошла от окна и быстро — просто так, на всякий случай — открыла один из висевших над мойкой шкафчиков. Там, в красной пластиковой банке из-под растворимого кофе «Нескафе» она держала все свои деньги. В банке, кроме нескольких сиротливых кофейных крошек, ничего не было! Мария вдруг почувствовала, что ее накрывает душная серая пелена. Да как же это? Она ведь точно помнила, что еще вчера вечером там лежали несколько сотенных бумажек (квартирная плата, ее нужно внести сегодня вечером), две двадцатки, ну и мелочь, которую Мария собиралась дать старшим с собой в школу. Господи (опять косой взгляд на распятие), да за что же ей такое?! Но ведь к ним в квартиру никто не входил, это уж точно. Тут вам не фуксмановские хоромы — полы так скрипят, что над ними надо летать, если хочешь, чтобы тебя не услышали. Да и эта приблудная Пегги каждый раз, когда открывается входная дверь, поднимает такой лай, что мертвого разбудит. Неужели дети?.. Нет, нет и еще раз нет! Малыш не дотянулся бы, а старшие прекрасно понимают, что такое для них эти деньги. Они не могли их взять. Хорхе?.. Но ведь он, мерзавец, даже не знает, где она хранит свои сбережения. Не такая уж она дура…
Все еще держа в руках пустую кофейную банку, Мария прислонилась спиной к стене и оцепенела. Привел ее в себя крик, как ей показалось, доносящийся из комнаты. И только привычно бросившись к детям, она поняла, что кричат то ли за стеной, то ли сверху. А может быть, и снизу. Мария хорошо знала своих соседей и, в общем-то, привыкла к крикам и шуму драки. Но сейчас стояло раннее утро, да и приглушенный стенами вопль был совсем другим. Скорее он напоминал отчаянный собачий вой, вроде того, который издает Пегги, если ее надолго оставить одну. Хорошо еще, что дети, давно привыкшие к шуму, продолжали беззаботно спать.
Она вернулась на кухню, чтобы сосредоточиться и сообразить, куда же могли подеваться все ее деньги. И снова услышала крики, но теперь уже с улицы. Ничего не понимая, Мария выглянула в окно. На этот раз там творилось нечто невообразимое. Автомобили сгрудились прямо посреди улицы — криво и косо, как брошенные башмаки. Вокруг машин и по тротуарам, размахивая руками и хватаясь друг за друга, бегали люди. Где-то совсем близко надрывалась полицейская сирена. Прежде чем Марии наконец-то удалось сообразить, что происходит, она еще успела увидеть въехавшую в столб большую угловатую машину. Она знала эти машины, видела их на улицах. В таких инкассаторы перевозят крупные суммы денег. Задние дверцы машины распахнулись, и из ее темного нутра вывалился человек в криво сидящей на голове форменной фуражке. В одной руке он держал пистолет, а в другой — раскрытую большую серую сумку для бумажных денег. Сверху было хорошо видно, что сумка пуста. Издав вопль отчаяния, человек бросился куда-то в сторону и исчез. Со стороны Манхэттена нарастали и множились звуки сирен, сливаясь в один жуткий, сверлящий душу звук…
Ну, вот и все, допросилась!.. Теперь между нею и, скажем, хозяйкой нет совсем никакой разницы. А ведь она, Мария, даже лучше, моложе. Хозяйка-то раз, наверное, пять что-то себе там подтягивала, подшивала, силиконом закачивалась. Да Мария и пальто старое столько раз не перелицовывает! То-то хозяин на эту дуреху Рене как бешеный бросается, стоит только хозяйке за дверь со своим Хулио. Ну Рене-то, может, и противно, а куда деваться — хозяин как­никак. Зато теперь, когда он стал таким же нищим, как Хорхе… Мария представила себе хозяина, который тайком пробирается к хозяйке с бледным и виноватым, точь-в-точь как у ее умника­бойфренда, лицом…
Да-да, и теперь каждое утро им, бывшим хозяевам, придется подниматься пораньше, бежать как ошпаренным на работу — хоть зимой, хоть летом. И уж ни в какие Хэмптоны свои они больше не поедут... Мария закрыла глаза и снова увидела поникшую несчастную хозяйку в темном вечернем платье, на коленях моющую полы в грязном заплеванном вестибюле их дома в Бронксе. А вот и хозяин… в мятом смокинге и жеванной бабочке он сидит за рулем такси, и какой-то темнокожий с тюрбаном на голове разваливается на заднем сидении… Так им и надо, пусть поработают!
И вдруг, неожиданно для нее самой, сердце Марии пронзила острая, как обломок стекла, жалость. Ей-то хорошо говорить, она привычная и вставать рано, и работать как заведенная. Почти с самого детства приходится крутиться, даже и по выходным — с ее оравой не особенно посидишь сложа руки. А вот ее хозяева… бедные, они же просто не выживут! Вымрут как динозавры, как любит говорить Хорхе. Это Мария точно знает, слава Богу, нагляделась. Они и без того не особенно счастливы. Ведь не от хорошей жизни хозяйка с шофером ошивается. И хозяин тоже… вон какое лицо у него было несчастное, когда Мария застала его с Рене. Да если бы у Хорхе было такое лицо, ну когда они это… так она его просто пинком за дверь выставила бы! А теперь еще одно несчастье на них навалилось — шутка ли, разом потерять все деньги! Нет, точно, для них это верная смерть. Или что-то похуже смерти…
И ведь что особенно страшно… таких, как ее хозяева, много — полный Манхэттен. Что же получается? Получается, все это безобразие на ее, Марии, совести?! Нет, она так не хочет. Это неправильно! Пусть все вернется обратно, как было!
Мария почти с вызовом уставилась на медного Христа. Солнечный блик расплылся у нее в глазах, стал раскачиваться, а потом совсем исчез. Чтобы не упасть, Мария ухватилась за край стола — и открыла глаза. Первым делом она бросилась к окну. Бесконечная вереница машин как река текла в сторону Манхэттена, а звуки сирен отдалились и звучали совершенно безобидно. Все было как всегда...
Мария повернулась к столу и вспомнила, что по-прежнему держит в руках банку из-под кофе. Уже не сомневаясь в том, что она там увидит, Мария открыла крышку и (косой взгляд на распятие) негромко выругалась. Денег в банке не было. Мария на секунду задержала дыхание. Деньги, понятное дело, забрал Хорхе. Точно он, больше некому. И никаких чудес… Ладно, детям давно уже пора вставать. А она… она как-нибудь выкрутится. В крайнем случае, попросит у хозяина. Он, конечно, даст.