Музыкант

Музыка не была его профессией. Если бы кто-нибудь догадался взять у него интервью, он, наверное, разговорился бы и признался, что музыка для него и профессия, и судьба, и стиль жизни. Но это было бы красивой неправдой. Когда он выпивал дешевого красного вина, и на него нападало желание рассказать кому-нибудь про свою музыку, рядом, как правило, не оказывалось никого, кто был бы способен оценить величие замысла.
Очень много лет назад он еще пытался объясниться с профессиональными композиторами, дирижерами, исполнителями… Он совсем не боялся, что идею украдут. Наоборот, он был бы счастлив, если бы хоть кто-то воспользовался ею, пусть даже и беззастенчиво ее позаимствовав. Он и вообще не считал ее своей. Но музыканты отмахивались от него и презрительно смеялись прямо в лицо. Один, уже очень известный, хотя и молодой, выслушал внимательно, почему-то побледнел и пообещал подумать. Он, правда, вскоре умер, бедный... Другой, бесконечно талантливый, но глухой и озлобленный старик, просто выставил его за дверь. Третий, гениальный скрипач, долго слушал, качая головой и потирая тонкими пальцами длинный горбатый нос, потом расхохотался и закричал, что все это происки каких-то сумасшедших монахов...
Позднее он понял, что никому ничего не нужно объяснять. Более того, он понял, что, пожалуй, ни один из великих с такой задачей и не справился бы. Было очевидно, что ему придется, как и прежде, воплощать свой замысел самому. К тому моменту он уже чувствовал, что ему это вполне по силам.
Но вначале... Ах, как он готовился к своему самому первому выступлению! К сожалению, эта подготовка отнимала почти все его время, не оставляя возможности заработать достаточно денег. А деньги, как это ни странно, были ему очень нужны для того, чтобы побывать во всех тех городах Азии, Европы и Америки, о которых он мечтал. Но дебют он решил сыграть в Иерусалиме - городе своего детства, в грязной и прекрасной маленькой столице большого мира. Он пришел туда пешком жарким весенним днем. И он сыграл этот город. О, как он сыграл этот город! Узенькие улочки звучали жалобно и звонко, как перетянутые струны; тонкий и заунывный звук отражался от глухих стен, вытекая на площади вместе с народом - подпевающим тревожным хором то ли радости, то ли смятения… Таинственный мотив древнего города.... Да, он сыграл Иерусалим! Эта музыка останется в человеческой памяти надолго...
Премьера была настолько удачной, что он долго не решался подступиться к что-то другому. Очень долго. Потом он случайно попал в Лиссабон. Ему пришлось тщательно готовился, потому что это был другой город, и здесь нужна была совсем иная музыка. Кроме того, он не собирался задерживаться в Португалии: тогда он стремился во Францию - страну утонченных меломанов. Но он все-таки сыграл Лиссабон. Сыграл его на пределе звучания, мощными тяжелыми аккордами. Конечно, ему было жаль людей, мечущихся по трясущейся, раскалывающейся земле, гибнущих под обломками еще недавно величественных зданий. А более всего было жаль, что никто, кроме него самого, так и не оценит грандиозную и трагическую симфонию Лиссабона. Он плакал, когда завершал ее...
Потом была Франция. Он надолго задержался в Париже - гулком и чутком как арфа - и играл его утонченно, трогательно и печально. Басовая струна Сены подпевала в такт звону гильотинных ножей, грохоту рушащихся камней Бастилии, влетам и падениям мечущейся дирижерской палочки странных человеческих судеб. Величественный город звучал и звучал, от него было невозможно оторваться. Кстати, именно в Париже он приучился пить красное вино. Увы, всегда в одиночестве. Это было ужасно, что так и не нашелся ценитель, способный понять его музыку. Или хотя бы просто вслушаться. Без этого чуткого уха все его творчество казалось ненужным капризом, бессмысленным или полным значения завитком истории.
Его следующей страной стала Россия. Те несколько человек в Петербурге, которые смогли оценить красоту звучания и оригинальность замысла, не были музыкантами. Но он играл для них со страстью, которой сам в себе не ожидал. Ценители значительно кивали головами, прикрывали глаза и, казалось, погружались в музыку целиком, без остатка. Он даже не заметил, в какой момент они полностью растворились в ней и исчезли, так и не успев отдать должное его мастерству, не успев даже поделиться впечатлениями. Вдобавок он отравился отвратительным крепленым напитком, который в этой стране выдавали за красное вино. И ушел оттуда пешком, лесами, оставляя за собой массу брошенных стройных и глубоких звуков, постепенно превращающихся в тупые и унылые.
Только в Германии - стране почитаемых им музыкантов, где он удачно вплел в разрозненное шарканье швабр и щеток одинаковые ритмичные звуки ударов сапог, его вдруг настигло известное любому творческому человеку ощущение, что не он создает музыку, а, скорее, она сама творит себя... Каждый из сыгранных им городов пустел, как филармонический зал после окончания концерта, и тонкая горечь неудовлетворенности подсказывала, что раз за разом с небольшими вариациями повторяется всё одна и та же трагическая симфония. Нужно было найти новое решение, нужно было выбрать правильный город и сыграть его совсем по-другому: радостно и легко. Да и хваленое немецкое пиво вызывало только раздражение и мучительную изжогу...
Он подался в Италию. Рим, на первый взгляд, был тем самым городом, в котором можно было создать что-то необычное и, возможно, веселое. Но… итальянское вино не уступало французскому и, добравшись до него, уже трудно было сосредоточиться на чем-то другом. Через некоторое время он вынужден был признать, что с Римом ничего не получится. Слишком яркое солнце, слишком дешевое вино, слишком велика усталость… И тут он вспомнил, что так никогда и не побывал в Америке. Нью-Йорк - новая столица мира, современный Вавилон! Новое тысячелетие он ознаменует выдающейся, неслыханной симфонией. Это будет совсем иная, новая музыка!..
…Старик пожевал тонкими губами, шумно глотнул из стакана и сощурил хмельные выцветшие глазки. Лысый, болезненно худой и почти безумный, он производил такое неприятное впечатление, что я незаметно отодвинулся. Но, в то же время, его фантастический рассказ завораживал. Завораживал настолько, что я почти поверил ему. Жуткая мысль заставила меня поежиться. В поздний час, в душном подвале недорогого ресторанчика этот пропитанный вином старик на секунду показался мне тем самым…
- А-а, вот вы о чем... - сказал он, поймав мой взгляд, и усмехнулся. - Не бойтесь, то была не моя музыка. А я… Вы даже не заметили, что я давно уже сыграл Нью-Йорк, сыграл именно так, как хотел - весело и нежно. Но почему-то никто этого не понял. Обидно… Если закажете еще вина, я расскажу вам, как когда-то играл Мессину…